Конец света

Последний вечер у маркизы Монтетристо оставил у меня неизгладимое впечатление. Естественно, этому впечатлению способствовало странное, почти что исключительное его завершение. Уже одно оно являлось событием, которое вряд ли забудется. Поистине, это был памятный вечер.

Мое знакомство с маркизой - урожденной Уотерманн из Литтл Гиддинг, штат Огайо - было делом случая. Я продал ей через посредничество моего друга, господина Перлхуна (исследователя Абрагима а Санта-Клары, не нео-мистика), ванну, в которой был убит Марат и которая - что, возможно, не является общеизвестным, - ранее принадлежала мне. Долги (я играл) вынудили меня распродать некоторые экземпляры из моей коллекции. Вот таким образом я вышел, так сказать, на маркизу, которая уже давно искала это устройство для своего собрания бельевых принадлежностей восемнадцатого века. Мы встретились за чаем, сошлись после недолгого, вежливого торга в цене ванны, а затем наш разговор перешел на такие предметы, в которых у коллекционеров и знатоков чрезвычайно много общего. Я заметил, что приобрел благодаря владению этим экземпляром в ее глазах известный вес, и поэтому впоследствии не был удивлен, когда в один прекрасный день получил приглашение на знаменитое собрание в ее палаццо на искусственном острове Сан-Америго.

Маркиза велела насыпать этот остров в нескольких километрах к юго-востоку от Мурано, следуя внезапному вдохновению, поскольку она испытывала отвращение к материковой суше - она говорила, что это вредно для ее душевного равновесия - а среди уже имеющихся в наличии островов она не могла выбирать, тем более, что ей была невыносима мысль делить их с кем бы то ни было. Именно здесь жила она в своей резиденции, посвящая свою жизнь сохранению старины и оживлению забытого или же, как она сама изволила выражаться, заботе о подлинном и непреходящем.

В пригласительном билете было указано время собрания - восемь часов, однако гости не ожидались ранее десяти. Кроме того, обычай требовал, чтобы гость прибывал в гондоле. И хотя, таким образом, поездка занимала почти что два часа и при волнении на море была затруднительной, если не сказать и вовсе опасной, - и, в самом деле, случалось, иной гость не достигал своей цели, зато находил себе покой на дне морском - но лишь варвар отступился бы от этих неписаных правил, а варвары никогда не приглашались. Кандидата, чей внешний облик выдавал лишь малейшую робость перед тяготами такой поездки, никогда бы не внесли в список приглашенных. Излишне говорить, что маркиза не ошиблась во мне, хотя, возможно, под конец вечера я и упал в ее глазах. Это разочарование, однако, она пережила лишь на несколько минут, и это утешает меня.

Мне не требуется расписывать все великолепие здания; ибо снаружи это была точная копия Палаццо Вендрамин, а внутри были представлены все стили, начиная с готики, но, разумеется, без смешения; каждой эпохе было отведено свое помещение; маркизу и самом деле нельзя было упрекнуть в нарушении стиля. Ни к чему также упоминать здесь и роскошь приема; кому случалось бывать на официальном приеме при дворе - а к ним-то в основном я и обращаюсь - знает, как это бывает. Кроме того, это едва ли в духе маркизы и ее круга - впадать в восторженные воспоминания о кулинарных изысках, в особенности сейчас, когда важнее всего описать последние часы блистательнейших представителей века, свидетелем коих являюсь я, единственный оставшийся в живых, на долю которого выпало это счастье, счастье, накладывающее, однако, на меня определенные обязательства.

После того как я обменялся несколькими любезностями с хозяйкой и погладил ее длинношерстных пекинесов, свора которых никогда не отходила от нее ни на шаг, я был представлен Домбровска, которая действительно являла собой одно из величайших двусторонних дарований своего времени. Поскольку Домбровска не только считалась подлинной обновительницей ритмического выразительного танца, который под ее ногами стал мистическим действом, но который для меня, к сожалению, все равно, что умер (я напомню слова Базилевского: "Не существует танца, существуют лишь танцоры !"), но она также являлась и автором книги "Назад к модерну", которая, как об этом уже свидетельствует название, ратует за возвращение к модерну и которая, между тем - об этом даже не следует упоминать - стала эталоном в широких кругах. Пока мы с ней болтали, к нам подошел пожилой высокий господин: это был Гольх. Тот самый Гольх. (Кто он, знает любой: его вклад в духовную сокровищницу сделался осчастливившим всех достоянием! ) Домбровска представила меня: "Господин Зебальд, бывший владелец ванны Марата". Слух об этом распространился.

"Ага", - сказал Гольх, при чем вывел на последнем слоге этого возгласа легкое глиссандо наверх, из коего я мог заключить, что он принял меня во внимание в качестве подрастающей смены для носителей культурной элиты, хотя полагалось еще выдержать некоторую проверку. Я сразу же закинул крючок, спросив его, как ему понравилась выставка современной живописи в Люксембурге. Гольх устремил глаза вверх, как если бы искал слово на потолке и сказал: "Passé" (он применил принятое тогда английское ударение слова. Также и слова "chiché" и "pastiсhe" выговаривались тогда на английский манер. Как говорят сейчас, я не знаю, впрочем, мне представляется это не столь уж важным. В конце концов в подобных вещах тон задавал остров маркизы. Он затонул, а вместе с ним затонули и ориентиры). "Passé", - сказал он, и я согласился с ним, и сделал бы - да, я признаюсь! - то же самое, даже если бы его высказыванию выпало быть противоположным, поскольку это был все же Гольх, тот, перед кем я стоял.

Все направились к буфету. Здесь я наткнулся на синьору Згамбати, астрологиню, чья теория, согласно которой из расположения звезд явствовала судьба не только одного человека, но и целых культурно-исторических течений, вызвала большую шумиху. Правда, предсказанное ею течение еще не появилось, однако уже образовались - как утверждала ее многочисленная свита - то там, то здесь маленькие ручейки, которые следовало рассматривать в качестве зародышей движения. Она не была повседневным явлением, эта Згамбати, это было по ней видно. Однако я не могу понять, как она, при тех обстоятельствах, не увидела в расположении звезд угрозы гибели некоторых значительных представителей духовного мира, основоположников как раз именно ее течения. Она углубилась в разговор с профессором Кунтц-Сартори, политиком и поборником роялистской идеи, который уже на протяжении десятков лет пытался ввести монархию в Швейцарии, натыкаясь, разумеется, на сильное сопротивление со стороны конфедерации. Светлая голова!

После того, как гостям было подано шампанское и восхитительные креветки, все перешли в серебряный зал, поскольку наступила кульминация вечера, выступление особого рода: премьерное исполнение двух сонат для флейты Антонио Джамбаттисты Блоха, современника и друга Рамо, которого открыл музыкальный теоретик Вельтли - он, естественно, тоже присутствовал. Сонаты исполнял флейтист Беранже (совершенно верно, потомок) и в сопровождении самой маркизы, а именно на клавесине, на котором еще Селестин Рамо объясняла основные принципы контрапункта своему сыну (кои он, впрочем, так и не смог, как говорят, постичь до конца своей жизни) и который был доставлен из Парижа. Также и у флейты была своя история, но я ее забыл. Оба исполнителя облачились по такому случаю в платье эпохи рококо, и маленький ансамбль был подобен - они намеренно расположились таким образом - полотну Ватто. Выступление происходило, разумеется, при мягком свете свечей. Среди присутствовавших не было ни одного, кто бы не воспринял электрическое освещение при таких обстоятельствах как нечто невыносимое. Далее чуткое настроение маркизы потребовало, чтобы после первой сонаты (ре-мажор) гости переместились из серебряного зала (барокко) в золотой зал (раннее рококо), с тем, чтобы можно было насладиться там второй сонатой (фа-минор). Ведь тот зал обладал мажорной тональностью, а этот - и с этим, вероятно, никто бы не стал спорить - минорной.

Здесь я, конечно же, должен сказать, что скучная элегантность, которая присуща сонатам для флейты второразрядных и прежде всего новооткрытых мастеров этого периода, объяснялась в данном случае тем, что Антонио Джамбаттисты Блоха никогда не существовало, таким образом исполненные здесь произведения принадлежали перу теоретика Вельтли. Хотя это обстоятельство выяснилось лишь много позднее, я задним числом просто не могу не воспринять его как несколько унизительное для маркизы: свои последние минуты она провела за исполнением - мастерским, конечно же, - некоей фальсификации.

Во время исполнения второй части сонаты в фа-минор я увидел, как вдоль стены прошмыгнула крыса. Это удивило меня. Сперва я подумал, что ее привлекла игра на флейте, поскольку известно, сколь музыкальны крысы, но она шмыгнула в противоположную сторону, то есть бежала музыки. За ней последовала вторая. Я просмотрел на остальных гостей. Они ничего не заметили, тем более, что большинство закрыло глаза, чтобы иметь возможность в блаженной расслабленности отдаться звукам вельтлиевой фальсификации. И тут услыхал я глухой рокот, он звучал, как далекий гром. Пол стал вибрировать. Я снова посмотрел на гостей. Даже если они что-то и слышали - хоть что-то должны же они были воспринимать - все равно, по их позам почти что аморфной погруженности этого не было видно. Но меня обеспокоили эти странные знаки.

Тихо вошел слуга. То, что он в своей благородной, наглухо зашнурованной ливрее, какую носила вся прислуга маркизы, выглядел как исполнитель роли второго плана из "Тоски", к делу не относится. На цыпочках он подскакал к исполнителям и что-то прошептал на ухо маркизе. Я увидел, как она побледнела - она была просто бела как мел в матовом отблеске свечей, и я уже было начал думать, что это было любовно включено в церемониал, но она взяла себя в руки и непринужденно довела andante до конца, не прерывая игры, казалось даже немного продлила заключительную фермату.

Затем она сделала знак флейтисту, встала и обратилась к слушателям: "Высокочтимые гости, - сказала она, - как мне только что стало известно, фундамент острова и вместе с ним дворца расходятся. Службы морского подводного строительства оповещены. Однако я полагаю, что согласно нашей всеобщей воле музыкальное представление должно быть продолжено". Ее преисполненные достоинства слова были одобрены бесшумными жестами согласия.

Она вновь села, дала знак месье Беранже, и они заиграли allegro сon brio, последнюю часть, которая показалась мне, хотя я тогда еще и не знал, что речь идет о фальсификации, лишь в малой степени соответствующей уникальности ситуации. На паркете образовались небольшие лужицы. Рокот усилился и все приближался. Большинство гостей тем временем выпрямились, и с бледными как пепел в свете свечей лицами сидели в терпеливом ожидании портретиста, который в позах последнего, эйфорического овладения собой увековечит их для восторженных потомков.

Но я встал и сказал "я ухожу", достаточно тихо, чтобы не обидеть музыкантов, но достаточно громко, чтобы дать понять остальным гостям, что у меня достало мужества признаться в своем внезапно пробудившемся чувстве дистанции. На полу стоял почти равномерно распределившийся слой воды. И хотя к выходу я шел на цыпочках, ноги мои промокли, и мне также не удалось избежать того, что, пока я осторожно прокладывал себе путь, некоторые вечерние платья оказались забрызганы. Но, правда, вред этот был, в свете того, что вскоре последовало, незначителен. Лишь немногие из гостей удостоили меня - едва приподняв веки - взгляда, но мне это было безразлично, я больше не имел ко всему этому отношения. Когда я растворил двустворчатую дверь, поток воды хлынул в комнату и побудил леди Фитцуильям (хранительницу кельтского наследия) плотнее натянуть мех на плечи, без сомнения, чисто рефлексивное движение, поскольку оно ничем не могло помочь. Прежде чем я закрыл за собой дверь, я еще увидел, как господин Перлхун (нео-мистик, не исследователь Абрагима а Санта-Клары) бросил на меня полупрезрительный, полупечальный взгляд, как если бы он взял на себя эту болезненную обязанность выразить мне всеобщее разочарование. Он сидел почти что по колено в воде, так же, как и маркиза, которая была более не в состоянии использовать педаль. Я, конечно же, не знаю, важно ли это в случае с клавесином. Я подумал еще и то, что если бы эта часть сонаты была для клавесина, то пришлось бы прерваться, потому как в воде музыкальные инструменты не дают резонанса, либо дают неудовлетворительный резонанс. Странно, о каких не относящихся к делу вещах зачастую думается в подобные моменты.

В вестибюле было неожиданно тихо, как в гроте. Лишь в отдалении слышалось усиленное неоднократным эхом грохотание. Я сложил с себя фрак и поплыл при помощи сильных грудных толчков через тонущий дворец к воротам. Волны, вызванные мной, легко ударялись о стены и колонны. Звук был, как в крытом бассейне. Редко кому выпадает заниматься спортом в подобных условиях. Не было видно ни души. Прислуга, очевидно, бежала. А почему бы и нет? У нее не было обязательств по отношению к подлинной, истинной культуре, да и собравшиеся уже больше не нуждались в ее услугах. Снаружи светила ясная спокойная луна, как если бы ничего не происходило, а ведь здесь тонул - в подлинном смысле этого слова - целый свет. Как издалека слышал я все более высокие трели флейты месье Беранже. И его амбушюр* был хорош, надо отдать ему должное.

Я отвязал последнюю гондолу, которую оставил сбежавший персонал, и вышел в море. Через окна, мимо которых я греб, во дворец врывались потоки, надувая портьеры, подобно мокрым парусам. Я видел, что гости поднялись со своих мест. Соната, по-видимому, завершилась: они аплодировали, с каковой целью держали руки высоко над головами, поскольку вода доходила им до подбородка. С достоинством принимали маркиза и месье Беранже аплодисменты. Кланяться, разумеется, при данных обстоятельствах они не могли.

И вот вода уже достигла свечей. Они медленно погасли, и в нарастающей темноте стало тихо; аплодисменты полностью смолкли, словно по какому-то устрашающему знаку. Вдруг раздался грохот рушащегося здания. Палаццо пал. Я направил гондолу в открытое море, чтобы меня не задело отвалившейся штукатуркой. Крайне затруднительно вычищать ее из одежды, когда пыль уже въелась.

После того, как я прогреб несколько сот метров по лагуне по направлению к острову Сан Джорджо, я еще раз обернулся. Море в лунном свете было гладким, как зеркало, как если бы здесь никогда и не стояло острова.

Жаль ванны, подумал я, поскольку эта утрата была невосполнимой. Такая мысль была, возможно, и черствой, но ведь опыт говорит, что необходима известная дистанция для того, чтобы постичь подобное событие во всей его полноте.

* амбушюр - способ складывания губ, языка при игре на духовых инструментах (Прим. переводчика).